Недавно (17 сентября 2012 года) я сменил работу. Уходя со старого места, я просмотрел электронную почту, чтобы скопировать некоторые нужные адреса и важные письма.

В письме от 17 июля 2011 года к Лене Мациху в связи с окончанием им пьесы «Скачущий на льве» я написал такие слова: «Напиши мне, какие у тебя расклады на первую половину августа. Я хотел бы пару дней провести в Москве. Заодно провели бы и симпозиум по творчеству корифея. С главным тезисом: не пора ли уже замочить означенного корифея, чтобы приступить к написанию книги для ЖЗЛ?»

Корифеем мы называли его еще в институте. А моя давняя шутка о том, что я напишу о нем книгу для ЖЗЛ, для чего его надо будет умертвить пораньше, неожиданно стала кошмарной явью.

Я был у него тогда в Химках в августе. Он просил привезти из Киева грузинского вина, потому что в Москве его не продают, и к тому же он уже по состоянию здоровья не мог пить водку (ранее я всегда приезжал с бутылкой медовой горилки с перцем). Кроме того, он сказал по телефону, что очень похудел, и чтобы я не испугался его вида. Потому что когда в июне из Нью-Йорка прилетал сын Вовка, то заплакал, увидев его таким изящным.

Именно тогда, уже прощаясь, он сказал мне, что у него рак крови. До этого несколько лет мы то шутили по поводу пятнистой лапы (на его правой ноге была огромная гематома), то он что-то говорил про спинной мозг и сетовал, что пить может все меньше. Когда я в ужасе спросил: откуда оно берется, что с ним делать и какие могут быть перспективы, он сказал: никто ничего не знает; жить с этим можно лет десять-пятнадцать, но он уже потерял года три с момента появления первых симптомов. «Я – докторов сын, докторов муж и докторов брат, – сказал он. – Сколько Бог даст, столько и будет».

Как оказалось, Бог дал чуть больше полугода. Та наша встреча в Химках стала последней.

Волею судьбы я оказался последним, кроме жены Веры, с кем он пообщался в этом мире. 7 марта вечером я позвонил ему из Киева, и он жутким голосом, с усилием, сказал, что ему очень плохо (на самом деле употребил другое, более сильное слово), и что он умирает. А утром 8 марта мне позвонил наш общий друг из Запорожья и сообщил печальную новость.

Мы были не просто друзьями. У него было много друзей, он притягивал к себе людей. Но близко подпускал совсем немногих. Когда мы с Верой после его ухода говорили об этом, она сказала: да ты в принципе воспринимался и не как друг, а как родной, как брат. А еще я называл его «родной матерью». По двум причинам: он обожал «Остров сокровищ» и часто цитировал фразу Сильвера «Родная мать не утешила бы меня лучше»; а когда я только приехал в Киев жить и работать, был еще без семьи и заболел, он приехал ко мне с лекарствами, вином, медом и лечил, а я при этом изображал Карлсона и приговаривал, что он должен стать мне родной матерью.

Таким образом, 8 марта 2012 года я осиротел во второй раз (моя любимая мама умерла в Хайфе в сентябре 2008).

Теперь, когда он ушел в вечность, и как бы можно и нужно реально писать что-то в стиле ЖЗЛ, надо разобраться и разложить по разным полкам факты, эмоции и его наследие.

Дело в том, что в силу близкой и давней дружбы я воспринимал Леонида не как седобородого мудрого ученого и наставника, лектора и экскурсовода, а как веселого умницу, лучшего собеседника, крутого выпивоху и душу любой компании. И, конечно, он был для меня товарищем, к которому я мог в любой момент обратиться за советом или помощью.

Леня или Леша?

Интересно, что сам Леонид называл себя Леша. Родители называли его Леня. Близкие, друзья, коллеги называли его по-разному: кто Леня, кто Леша. Я называл его в третьем лице Леня, а непосредственно – Леонидас. Это имя восходило к персонажу Андрея Миронова из фильма «Соломенная шляпка» – кузен Леонидас Фабинар, и в большей степени – к великому бразильскому футболисту довоенных времен Леонидасу Да Силве.

Сам себя он в третьем лице называл Ферапонт, Леонид Лифляндский, а чаще всего – Покойник, от выражения «этого покойник не любил». Он даже подписывал письма из Израиля «Покойник», или по-украински «небіжчик». Но теперь назвать его «покойник» у меня язык не поворачивается.       

 Факты

Леонид Александрович Мацих родился 18 мая 1954 года в Киеве. Его отец – Александр Биньяминович Мацих (1918-2010), бухгалтер. Мать – Гита Ильинична (1925-2010), урожденная Таубман, врач скорой помощи.

Леонид рассказывал, что его отца от рождения звали Шолом-Нохим-Борух. Но когда он получал паспорт, его спросили об имени, очень удивились и поинтересовались, как его называют во дворе. Шурик, ответил Мацих-старший. И его записали Александром.

Когда Лене было три года, родители переехали в Запорожье. Он окончил среднюю школу №79, где учил французский язык, и в 1971 году поступил в Запорожский государственный педагогический институт на факультет иностранных языков, специальность «французский язык».

Мы познакомились три года спустя, когда я поступил на филологический факультет того же вуза. Но тогда между нами была слишком большая разница: он был выпускник и корифей, а я зеленый салабон. Мы подружились позже, когда он вернулся из армии.

Я помню, как на ин-язе на доске объявлений висело поздравление Леониду Мациху, победителю республиканской межвузовской олимпиады по французскому языку в Киеве. Как на той же доске в день его выпуска (май 1975) висела большая стенгазета с изображениями выпускников, и под его фотографией была такая подпись: Леонид Мацих – любимец англичанок, гордость француженок. А осенью того же года на той доске висела грозная бумага «Молния», извещавшая о том, что выпускник ин-яза Леонид Мацих не явился на место работы по распределению (речь шла о сельской школе в Запорожской области).

Леня не собирался работать по специальности. А для того, чтобы искать себе хоть какую-то работу по душе, нужно было отслужить в Советской Армии (в нашем гуманитарном вузе не было военной кафедры). В его время это был год. Леня служил в Ковеле Львовской области, кажется, в зенитных войсках. Ему очень повезло: он оказался в одной части со своим тогдашним ближайшим другом, выпускником филфака, тоже корифеем – Борисом Беленьким (сегодня в Москве – президент ассоциации «Музы свободы», которая, в частности, вручает премию «Турандот»). О службе Леонид сохранил приятные воспоминания, во всяком случае, рассказывал только очень смешные истории. Его рассказ о том, как солдаты надули компрессором любимую собачку злого полковника, вызывал в компаниях такой экстаз, который не снился никакому Задорнову. А имя легендарного прапорщика Ящика, его ротного старшины, стало впоследствии известно чуть ли не всем Лениным слушателям и ученикам.

Мне отдельно запомнился Ленин рассказ о том, как солдаты были посланы в подшефный совхоз на погрузку овечьего дерьма. И как один из них, перемазавшись в этом самом дерьме, со злости слепил из него бюст Ленина. И еще его фразы: «А в наказание его заставили объяснить солдату-киргизу устройство трансформатора» и «В казарме должно быть чисто, как в гинекологии».

Вернувшись из армии, Леонид устроился на работу  переводчиком в патентное бюро на заводе «Преобразователь». Работаю импотентом, говорил он тогда. Потом он стал работать экскурсоводом («вчера водил по городу кривых рогов», имелась в виду группа туристов из Кривого Рога). Эту работу он потерял после того, как однажды сказал очередной группе на площади, где стоял памятник Дзержинскому (стоит до сих пор): а эту площадь запорожцы с присущим им чувством юмора называют площадь Свободы. Кто-то стукнул начальству, и фрондера выгнали с работы.

Леонид активно тусовался в среде запорожской полубогемной интеллигенции. Его приглашали в жюри межвузовских конкурсов СТЭМов, где представляли «Леонид Мацих, писатель-юморист». Он действительно писал эстрадные миниатюры еще в институте. Но вообще писать он не любил, и его тексты намного уступали его устным рассказам и просто импровизациям. В разговорном жанре он был гений.

После экскурсбюро Леонид устроился в Запорожский машиностроительный институт художественным руководителем клуба студенческой самодеятельности. Там он получил навыки работы с молодежными коллективами. Его обожали члены клуба: стэмовцы, музыканты, танцоры. Он был не просто формальным руководителем, но подлинным центром всех компаний и мероприятий.

Леонид работал в машинке, когда я ушел в армию после своего института (уже на полтора года). К огромному сожалению, его письма ко мне в армию (я служил в Симферополе в топографическом отряде) пропали при переезде в Киев. В одном из писем он сообщил мне, что перешел из машиностроительного института в медицинский – работать в том же качестве.

В мединституте Леонид проработал два года, вынеся оттуда еще больше дружеских связей, чем из машинки. Затем он недолго проработал в школе, преподавал французский. Летом 1982 года его взяли на армейскую переподготовку в Московский институт военных переводчиков. Пообщавшись там с людьми из разных городов Союза, он решил поменять свою жизнь. Сперва он уехал в Киев, а оттуда перебрался в Москву.

В этот период его жизни мы виделись редко. Он женился в Москве, иногда приезжал в Запорожье с Верой. Говорил, что занимается театральными опытами. Он начал серьезно изучать религии мира. Одно время даже рассматривал варианты учебы в православной семинарии или иудейском ешиботе – это была эпоха глухого застоя, когда такие экзотические варианты не казались совсем безумными и нереальными.

Он мечтал уехать из СССР, интересовался вариантами Австралии и Новой Зеландии. А в 1990 году уехал в Израиль. Но примечательно, что он не собирался жить в Израиле, а думал ехать в ЮАР, где у него был предварительный контракт на преподавание религиоведения в университет города Блумфонтейн.

Я был одним из тех, кто провожал его с Верой и сыном в Шереметьеве. Это тоже мистическая история: меня попросил мой товарищ, работавший переводчиком на автозаводе «Коммунар», отвезти в Москву немца-командировочного. Время совпало с Лениным отъездом день в день. Поселив немца в гостиницу Совета министров РСФСР, я пулей метнулся на такси в Шереметьево и успел проводить Леонида. Мы расставались навсегда: в октябре 1990 года и думать было нечего о встрече. Он просил меня помочь с отъездом его родителям, которые отбыли в Израиль в декабре того же года.

Потом были письма. А уже в марте 1993 года, когда я впервые прилетел в Израиль уже из независимой Украины на семинар активистов алии (репатриации), мы встретились сперва в Натании, где он окончил ульпан и был приглашен туда выступить как лучший образец выпускника. А потом я уже гостил у него в Иерусалиме, и он водил меня по Старому городу (они жили недалеко, на улице Йегудит), и лучшего экскурсовода невозможно было представить. И я просил его: «Леня, ущипни меня, этого не может быть: это Иерусалим, и мы, уездные вшивые ребята, гуляем по Виа Долороса».

В Израиле Леонид сперва учился в элитном ульпане «Акива» в Натании. А потом некоторое время жил в религиозном поселении Алон Швут на так называемых оккупированных территориях. Именно в это время он серьезно увлекся иудаикой: блестяще выучив иврит, он получил доступ в оригинале к истокам тех религий, которыми увлекался еще в Москве. После Алон Швута он учился в Институте Хартмана в Иерусалиме по специализации «Священные тексты». После того, как в автокатастрофе погиб его научный руководитель Барух Берман, Леонид стал работать в системе Джойнта (The American Jewish Joint Distribution Committee).

С того времени волею судьбы мы шли по жизни параллельными путями. Он работал в Джойнте: был координатором академических программ, представителем в Центрально-Российском регионе, затем уехал учиться в Еврейскую теологическую семинарию в Нью-Йорк. Спустя два года по контракту с Джойнтом из Нью-Йорка переехал в Киев работать в Международном Соломоновом Университете проректором по иудаике и международным связям.

Здесь мы снова встретились: я за это время работал директором еврейского благотворительного центра в Запорожье, представителем Джойнта в Донецком регионе, потом меня пригласили в Киев работать директором еврейского общинного центра «Подсолнух», который располагался в здании Соломонова университета. В Киеве это были чудесные времена частого общения. Мы работали в одной системе, и как могли помогали друг другу. Леонид прочел у меня в центре массу лекций для самых разных аудиторий. Он руководил программой для еврейских общинных лидеров «Морешет» (Наследие), выступал перед многочисленными делегациями из США и Израиля. Его лекции на любом языке (русский, английский, иврит) были познавательными и блестящими. Позднее он увлекся каббалой и проводил тренинги личностного роста на основе каббалы, которые пользовались большим успехом.    

После четырех лет в Киеве Леонид перебрался в Москву. Он любил этот город больше всех других, хотя поездил по миру и повидал немало. Здесь он развернулся в темах лекций, экскурсий, тренингов. Говорил мне, что, попробовав поработать в формате фриланса, уже не сможет наниматься куда-то на службу.

Театральная тема его не отпускала. Много лет он вынашивал замыслы двух пьес на сюжеты из французской истории: об Абеляре и Элоизе и о маркизе Де Саде. Он рассказывал мне сюжетные линии, читал отдельные сцены. Завершить эти пьесы ему было не суждено. Зато он успел написать пьесу о рабби Акиве, над которой проработал рекордно малый срок – всего пару лет. Вообще для него писать всегда было намного труднее, чем говорить. Многие его беллетристические тексты сильно разбухали, и в отрыве от его интонации и мимики очень проигрывали. Но пьесу «Скачущий на льве» он отточил до совершенства. Жаль, что не увидел ее на сцене – мечтал о Сергее Юрском в главной роли. К счастью, успел подержать в руках книгу.      

Очень обидно, что смерть настигла его на пороге большой заслуженной славы и, возможно, хороших денег, о которых он мечтал всю жизнь. Он никогда не был богатым, хотя после отъезда в Израиль начал прилично зарабатывать и всегда жил достойно. Но все это время он прожил на съемных квартирах, и это его угнетало. Он мечтал дожить свой век на собственной вилле на Рижском взморье. Он очень не любил жару, пляжные удовольствия (хотя плавал хорошо), предпочитая балтийскую прохладу. Потому и в Израиле жил очень мало, хотя и был израильским гражданином.                                       

Влияние

Для меня и множества других молодых людей советской эпохи Леонид стал человеком, который перевернул представление о мире. Большинство из нас интуитивно недолюбливало советскую власть и понимало, что мир устроен не так, как нам рассказывали и учили. Мы слушали вражеские радиоголоса и читали самиздат, но системные выводы делать просто боялись. Но именно Леонид смело называл вещи своими именами. Массу времени мы провели, меряя шагами длиннейший проспект Ленина в Запорожье и беседуя о жизни. Прекрасно помню фразу Лени: «Социализм противоречит человеческой природе». Это был шок. Он говорил очень смело, точно и образно. Блеск изложения добавлял убедительности. Он называл Советский Союз «страной узаконенного лицемерия». Говорил: я могу простить советской власти все, но никогда не прощу страшной судьбы Михаила Булгакова. Причем активным воинствующим диссидентом он не был, хотя запорожский КГБ проявлял к нему искренний интерес.

Он был убежденным противником тоталитаризма, последовательным демократом и разумным либералом. При этом впоследствии он не любил идиотскую политкорректность. Но больше всего он ненавидел невежество. И всю жизнь был настоящим просветителем.

Потом, уже зрелым ученым, он на другом уровне, но с не меньшей силой переворачивал представления людей о жизни. На его каббалистическом семинаре в Киеве я запомнил одну хорошую украинскую девушку, тележурналистку, которая после первой ступени отказалась идти на вторую, честно признавшись, что очень боится, что ее вера в Христа может сильно ослабеть.

На меня он повлиял сильнее, чем кто-либо. Я перенял у него множество выражений, интонаций и манер. И поэтому сейчас по праву говорю, что на память о Леониде у меня остался я сам – таким, каким я стал под его влиянием.

Впечатления

Отматывая пленку назад и пытаясь комплексно оценить Леонида, я попробую отметить его основные качества.

Это блестящий ум, великолепная память, огромная эрудиция. Он великолепно владел несколькими языками, прежде всего – русским. Французский был профессией. Я застал время, когда Леонид еще не знал английского, только начинал учить. Потом, уже после Нью-Йорка, не заморачиваясь произношением, он читал на английском потрясающие лекции. По телевизору он слушал только американские новости и очень любил на французском ТВ смотреть передачи с ведущим Бернаром Пиво.

Иврит он выучил по максимуму. Владел не только современной лексикой, но и  в совершенстве – библейским языком. Без сомнения он был лучшим переводчиком (устным) с иврита на русский. В его переводе любой спикер звучал намного умнее и ярче, чем это было на самом деле.

Он читал тексты на латыни и арамейском. Когда ему довелось съездить в Бразилию, он брал уроки португальского и беседовал по-португальски с бразильскими интеллектуалами в Рио-де-Жанейро. А прекрасное знание украинского языка обогащало его русский.

Это смелое и нестандартное мышление. Он не боялся переосмыслить и подвергнуть сомнению и анализу даже самые фундаментальные и устоявшиеся понятия и подходы.    

Это неповторимый юмор, остроумие, артистизм, реакция. Эти качества делали его непревзойденным оратором, рассказчиком, лектором, вожаком, гидом. Он был блестящим импровизатором, образность его речи напоминала о лучших образцах Ильфа и Петрова, Зощенко, Жванецкого.

Это внутренняя свобода. Помню, однажды летом, когда мы гуляли по проспекту Ленина, Леня обнаружил, что надел футболку (оранжевую махровую) наизнанку. Он остановился и, ничуть не смущаясь, снял футболку, спокойно вывернул ее и надел. Мы с товарищем были шокированы: в те времена так было не принято. Но Леня не видел ничего сенсационного в минутном зрелище голого мужского торса, пусть даже в самом центре большого города. Это был урок, который запомнился.

Это самоирония. Кто еще мог говорить о себе «уездный вшивый Мацих»? Кто мог, давая характеристику портному, сказать: «Это настоящий гений, представляешь: он умудряется шить приличные штаны на мою кривую сраку!» Он всегда знал себе цену, но никогда не обозначал ее перед другими, и никогда никого не унижал, дабы самому казаться лучше. Запомнилось также то, что в молодые годы, будучи достаточно бедным, он никогда не переживал по поводу невозможности модно одеваться, купить джинсы и т.п. Он принципиально считал, что его подлинные достоинства оценят и без яркой упаковки. «Я одеваюсь з-пид Бобика», - говорил он. Но при этом лучшие девушки были его, пораженные его остроумием и юмором. Также он никогда не скрывал и не стыдился своего еврейства, но при этом не был одержим манией еврейского величия и избранности. И своих спесивых и глупых соплеменников презирал от души.    

Это искренний интерес к людям и любознательность. Редкая общительность и компанейскость. Он умел с первых фраз располагать к себе собеседника – от академика и посла до водителя и официанта. Его рассказы о поездках по миру впечатляли массой деталей.

Это любовь к тем, кто был ему симпатичен, и наоборот. Он не был добряком и душкой, который стремится непременно всем понравиться. Позитивное впечатление он производил естественным порядком, не напрягаясь специально. Если ему кто-то нравился, он не жалел комплиментов. Но если уж он кого-то невзлюбил, то его острый язык был беспощаден, нередко даже несправедлив. Его тоже любили далеко не все. Были завистники, были манерные псевдоинтеллигенты, которых шокировала, например, его бранная лексика. Но он мысленно плевал на них с высоты своего роста (194 см). Одним из его убийственных определений было «вонючий полусвет». Его не слишком жаловало начальство: пресмыкаться и подхалимничать он не мог по определению. Одним из самых мерзких качеств для него была сервильность.

Это этика. Леонид любил жизнь во всех ее проявлениях: хорошо поесть, со вкусом и много выпить, приударить за симпатичной девчонкой, смачно выругаться. Но при этом он был человеком большой морали. Не врал, не лицемерил, не угодничал, не клеветал, не обижал слабых и не заискивал пред сильными. Обожал жену и сына, чьи интересы для него всегда были на первом месте. Был верным другом, всегда готовым придти на помощь.    

В его доме была огромная библиотека из книг на пяти языках: научных (философия, история, религиоведение, иудаика, лингвистика, этнография), художественных, страноведческих. Причем он держал дома только те книги, с которыми реально имел дело.

Если бы Леонид не стал ученым-гуманитарием, то наверняка стал бы очень хорошим врачом. У него был несомненный талант к медицине. Сын врача, он вырос среди книг и справочников по медицине и разговоров на медицинские темы. Он был прекрасным диагностом, отлично знал, что и чем лечить. Не боялся крови и гордился тем, что в армии вскрывал панариции. Я всегда слушал его советы и называл его своим лейб-медиком.

Он знал великое множество стихов и очень здорово их декламировал. Очень любил бардовскую песню, особенно – Галину Хомчик.

Он был заядлым футбольным болельщиком, причем поразительным образом фанатично болел за сборную Германии (ФРГ).

Довольно странным для еврея образом он не любил рыбу. Крайне редко мог закусить водку хорошей селедкой.

В институте он успешно играл в баскетбол, что было логично при его росте. Баскетбол он любил, и этот его интерес унаследовал сын Владимир: когда они жили в Израиле, Вовка учился в американской школе в Иерусалиме, и его комната была увешана плакатами с изображением звезд НБА.

У него не было кумиров. Но самым уважаемым им человеком был Альбер Камю. Он говорил мне: «Я представляю Камю таким себе мудрым сельским кюре, который негромким глуховатым голосом внушает своим прихожанам вечные истины».

Мне его жутко не хватает и будет не хватать до конца моих дней. И так могут сказать многие.

 

1978 год, внизу – молодой Леня Мацих, вверху справа – молодой Игорь Левенштейн. Мастерская художника Валерия Карамана (в середине справа), одного из любимых друзей Леонида.

1996 год, первый визит Леонида в Запорожье после эмиграции. Улица Тургенева, 22, здание синагоги, где тогда работал еврейский благотворительный центр «Хэсэд Михаэль».